— Ну, что, птичка божья, — Винокуров допил пиво, отряхнул руки. — Хлеба хочешь? Щас…
— Абсолютно. Давай закопаем. Пусть так будет.
Антон замер. В нем, этом запахе — теплом, живом и родном — вспыхнули, ожили и встали во всей полноте давно забытые картины юности: потянулся горьковатый слоистый дымок из прокопченного носика дымаря, запахнулась пола белого испачканного прополисом халата, отцовские руки осторожно сняли крышку с улья, откинули покоробившуюся холстину, дымарь хрипло и часто задышал, рамка с треском полезла из обоймы, ползающие по ней пчелы нехотя снялись.
Въехали в лесок. Винокуров обогнул лужу, вырулил на полянку и выключил двигатель.
Впервые увиденные саженцы вызвали чувство жалости и желание помочь им. Они едва достигали роста человека, четырёхгранные стволы были тонки, мягкая, словно побеги зелёного горошка колючая проволока робко курчавилась, шелестела на ветру.
— Японский бог… — Витька хихикнул, — Ну, молчу!