Ярость и отчаяние скрутили его с такой силой, что в глазах помутилось. В щеку кольнуло острее, он прижимался к земле и прижимался, понимая, что надо бы вскочить, бежать, сопротивляться, нельзя же так, как овца... но тело расслабилось, растеклось, затем стегнуло такой острой болью, что он задохнулся, вскрикнул, запоздало понимая, что обнаруживает себя.
— Ого, — просипел он, — крепкие... Я вас поставлю в самый дальний угол. Кирки оставьте. Ваши руки для молотов.
Он рухнул на колени перед юношей, торопливо перевернул лицом вверх. Дикий крик вырвался из груди. На него смотрит его лицо, именно таким он вышел из Леса, вот его зеленые глаза и его пухлые, еще детские губы... Изо рта вытекает струйка крови, лицо быстро бледнеет. Немеющие губы искривились в слабой виноватой улыбке.
Он отвернулся, все внимание отдавал теперь коням, что делали вид, будто не слышали его окриков.
С внутренней стороны стен по лестницам подавали новые связки стрел. На толстых канатах поднимали корзины с тяжелыми булыжниками. Женщины выбегали из домов, наготове чистые тряпицы, но раненых пока нет, пока нет, все еще нет...
Олег иногда подносил к глазам ладонь козырьком, защищая их от солнца, но Скифу всякий раз казалось, что этот рыжеволосый всматривается не в даль, а в то, что за далью, что зримо только богам и тем людям, что бывают равны богам.