– Господи, почему же вы мне не написали? – спросил Филип. – Если бы вы только знали, как мне пригодилась бы сейчас лишняя сотня фунтов!
У него была какая-то подкупающая манера говорить – озабоченный и в то же время мягкий тон. Филипу сосед показался чрезвычайно милым.
Наконец настал день отъезда мисс Уилкинсон; она спустилась к завтраку бледная, подавленная, на ней было клетчатое немаркое дорожное платье, и в этом наряде она выглядела настоящей гувернанткой. Филип молчал – он не знал, что полагается говорить в таких случаях, и страшно боялся сказать что-нибудь легкомысленное: мисс Уилкинсон тогда не сдержалась бы и устроила ему сцену в присутствии дяди. Они простились друг с другом в саду, накануне вечером, и Филип обрадовался, что им больше не придется остаться наедине. После завтрака он нарочно задержался в столовой, чтобы мисс Уилкинсон не вздумала поцеловать его на лестнице. Меньше всего на свете он хотел попасться Мэри-Энн – теперь уже женщине средних лет с весьма острым язычком. Мэри-Энн не любила мисс Уилкинсон и звала ее драной кошкой.
– Ты обидел Эмили, – сказала тетя Луиза; – Она ушла в свою комнату и плачет.
Она остановилась. Они дошли до угла, где всегда прощались.
Но наутро его разбудил звон колокола, и, открыв глаза, он увидел зеленую занавеску своей спальни.