Апельсинка уже не могла смотреть на это спокойно. И встала на банку во весь рост. Со своими несообразно короткими ногами и огромным туловищем она напоминала холодильник на погнутых колесиках. Однако же громадные вскинутые ручищи придавали ей весьма грозный вид. В размахе они были больше туловища: одна повисла над водой, а другая, простертая во всю ширь шлюпки, почти доставала до противоположного борта. Апельсинка оскалилась, выставив огромные клыки, и взревела. Рев был протяжный, мощный, резкий – и тем более странный, что издавшее его животное обыкновенно молчаливо, как жираф. Гиену этот взрыв ярости испугал не меньше моего. Она съежилась и отпрянула. Но ненадолго. Через мгновение она уставилась на Апельсинку, вздыбив шерсть на шее и плечах и вздернув хвост. Она снова вспрыгнула на умирающую зебру. И, оскалив окровавленную пасть, ответила Апельсинке пронзительным воем. Их разделяли фута три – с этого расстояния они впились друг в друга пристальными взглядами, широко раскрыв пасти. От истошных воплей у них содрогались тела. Я даже мог заглянуть гиене глубоко в пасть. Тихоокеанский воздух, еще минуту назад разносивший вокруг только пересвист и перешептывание волн, сливавшиеся в простую мелодию, которую в других обстоятельствах я назвал бы умиротворяющей, вмиг наполнился ужасающим ревом, точно в разгар яростной битвы, сопровождающейся ружейной пальбой, канонадой и оглушительными взрывами снарядов. Визг гиены заполнял верхние регистры грянувшей какофонии, рев Апельсинки – нижние, а сквозь них, откуда-то из середины, до меня доносились стоны беспомощной зебры. Мне казалось, что уши мои вот-вот лопнут. Я не смог бы сейчас распознать больше ни единого звука.