Чайник, конечно, уже готов был взорваться. И в кастрюле осталось воды на самом дне. Мишка, ухмыльнувшись довольно, долил воду и в чайник, и в кастрюлю — и сел на свой стул в углу, положив локоть на стол. Клеенка показалась холодной, как железо.
Теперь дотянуться до пожарного топорика за поясом…
Собственно, никуда больше она смотреть и не могла — кроме как на экран, большой и плоский — не голо. Экран осветился, появились и стали растекаться, превращаясь во что-то другое, человеческие фигуры, и понять это было невозможно. Потом все стронулось и потекло, покатилось на нее, понемногу убыстряя скорость, и скоро Ника, захваченная этим движением, неслась, едва успевая поворачивать, сквозь живой, кипящий, взрывающийся новыми, неизвестными природе цветами лабиринт, а потом, не удержавшись на краю, полетела куда-то вниз в потоке упруго поддающейся телу перламутровой ртути… Там, куда она падала, медленно вращался багровый водоворот… И тут же резкий сигнал зуммера вонзился в уши. Мигала тревожная лампа на пульте, и автопилот готовился перехватить управление. Если глаза закрыты более трех секунд… Она провела ладонью по лицу. Все нормально. Это туннель. Туннель ее укачал. Она никогда не любила туннелей.
Вдруг стало жутко. Необъяснимо, беспричинно. И даже не жутко, не страшно — накатило отчаяние от полного, предельного, неодолимого одиночества. Как на плоту в океане… как один в Антарктиде…
Дима хотел ответить резкостью, но сдержался. Ночью он пытался тыкать Ловягу носом в вопиющие нарушения обыденности, но тот, как кот Базилио, изображал из себя слепого и говорить хотел только о пяти сольдо…
— Я надеюсь, вы простите меня за неудобства в дороге, — сказал Доверенный. — Это было неизбежно. Но теперь все — почти все — позади. Я сыграл свою партию. Вступаете вы. Вы не узнали башню?