И вдруг я совершил поступок, которого еще минуту назад не ожидал от себя.
— Уф… — выдохнул Панфилов. — Что же, снимемся, товарищ Момыш-Улы.
На опушке, близ которой, чуть в глубине, был расположен штаб батальона, стояли, скрытые деревьями, мои восемь пушек.
Туго связав пачку, я отложил ее на подоконник. Открытка, на которой-были сняты Бозжанов и Заев, легла в связке сверху; бечевка крест-накрест пересекла, перечеркнула ее.
Бойцы слушали. Рядом присел политрук Дордия, он смотрел на меня, запрокинув голову, изредка помаргивая, когда на ресницы садились пушинки снега. Иногда на его лице появлялась невольная улыбка.
— Ничего, Донских. Дело к вечеру. В темноте выйдешь. Держись, дорогой.