Березанского в роте звали стариком. Он вечно покашливал табачным застарелым кашлем с хрипотцой, с отхаркиванием. Пожалуй, единственный среди бойцов, он носил усы, длинные, слегка свисающие, прокуренные над губой, а на концах светлые, пшеничные. Нередко он раздражал меня медлительностью. Вот и сейчас еле плетется.
И рывком повернул голову к Панфилову. Исполняя команду, печатая шаг, рота шла мимо генерала.
Скорее слухом, чем зрением, я уловил: он усмехнулся.
— Вот Джильбаев, — продолжал я. — Он малорослый, слабосильный, много раз я его ругал, однажды чуть не расстрелял, но и он прошел с нами путь героев.
Все обернулись. На пороге стоял Толстунов, старший политрук, инструктор пропаганды.
Капитан-гитлеровец поднялся, пошатнулся, — наверное, затекли ноги, — но удержал равновесие, переступил через борт коляски, вскинул голову, опустил руки по швам.