В тот же день завещание было у меня в руках, а обвенчанная весьма нетрезвым падре Екатерина уезжала со счастливым Леоном, чтобы никогда больше не вернуться в Россию. Все просто, я не разрешу ей вернуться. Ничего личного, всего лишь политическая необходимость. Да и безопаснее будет ей в Европах.
— Ай, брось, я хоть и молод, но не вчера родился. Так кого я должен был скомпрометировать так, чтобы сделать предложение?
Очень скоро мы остановились: и лошадь, и то на чем меня везли, ну пусть будут сани, все-таки снег, мороз, холодящий не укутанные щеки и нос, явно это зима, и, соответственно, я сам — остановились. Меня снова схватили несколько рук и снова куда-то потащили. И хотя я пришел в себя уже окончательно, только лоб сильно болел, куда меня поп благословил, но открывать глаза боялся, поэтому всю дорогу изображал из себя труп.
— Почувствовал себя нехорошо: полилось из меня со всех сторон, прости господи, — начал говорить Феофан. — Рези в животе были такие, что поневоле подумал я, будто в Ад угодил за грехи свои тяжкие и черти в меня толченое железо начали запихивать. Царевна Елизавета Петровна в тот момент неподалеку была, перепугалась она, Лестока сразу кликнула. Медикус и сказал, что яд то был. Хотел он мне желудок мыть, но не позволил я.
— Вот так просто убили бы секретаря австрийского посольства? — Катерина глядела недоверчиво.
Старший смотритель на подгибающихся ногах повел меня туда, откуда раздавался стук ткацких станков. Когда мы переступили порог небольшого помещения, так как это был всего лишь эксперимент, то и площади под него пока не были выделены большие, и я увидел Щеголина, который, красный от переполняющей его злости, которая вот-вот могла перейти в полноценный удар, орал на сжавшегося ткача, совсем молодого парнишку, потрясая у того перед носом какой-то синей тряпкой.