— Я чем-то прогневал тебя, Петр Алексеевич? — ого, а обида в голосе все равно нешуточная звучит. Но ничего, тебе полезно понервничать. А ведь видно, что действительно переживает за своего малолетнего патрона. Один, наверное, кто искренне беспокоится. Ну тут тоже все понятно, Долгорукие без Петра — вообще никто, пережуют их и не поморщатся, есть за что переживать-то.
— Я бы очень хотел в это верить, Христофор Антонович, очень сильно хочу в это верить, — я печально улыбнулся и повернулся к Остерману. — Андрей Иванович, а ты пошто сидишь, словно не родной? Тебе и сказать на вести Христофора Антоновича нечего что ли?
— Что с вами, ваше императорское величество? — встрепенулся мой новый адъютант.
— Ах ты ж, зараза, Бая порвал, — один из доезжачих выскочил на тропу, тяжело дыша, на мгновение опершись на стремя, в которое была вдета моя нога. Гнедой фыркнул и переступил с ноги на ногу, а мужик, подняв глаза, встретился с моим насмешливым взглядом. — Государь, не серчай, — пролепетал заметно побледневший доезжачий. Но тут раздался грозный рык чуть в стороне и на небольшую полянку, где удалось обложить волка, выметнулась серая тень.
— А вот это выяснишь сам, Андрей Иванович. Надо же мне увидеть насколько ты хорош в своем деле.
— Никак, — она шевельнулась. Присмотревшись, я увидел, что она закрыла лицо руками. От этого ее голос слышался глуше, но от ее слов у меня волосы на затылке зашевелились. — Когда я жила в Варшаве, то вместе с тетей тайно приняла католичество. — Если она говорит правду… Каким нахер образом ее замуж за меня отдавать хотели? Ну сейчас понятно, почему столько лет живя в монастыре, Екатерина Долгорукая так и не приняла постриг. Охренеть не встать.