— Ну почему же, послов — приму, и денег дам, и людишек, что приедут учиться в университеты, академии и семинарии, тоже на казенный кошт возьму. Но вот под свою руку — нет.
А я смотрел на него с легкой грустью. За последнее время я буквально подсел на беседы с ним. Сэр Фрэнсис Бэкон действительно был гением. Но отнюдь не «своего времени». Он был просто гением. Любых времен. После бесед с ним я даже начал испытывать ощущение, что люди с течением времени сильно поглупели. И уж точно понял, что вся наша бытовая кичливость достижениями науки начала двадцать первого века не имеет под собой никаких оснований. Да, Бэкону не хватало того, что я для себя назвал «примитивной арифметикой», то есть неких элементарных знаний, усвоенных нами даже не столько в школе или институте, в которых многие из моих современников учились не так чтобы очень хорошо, а скорее из всего массива обрушивающейся на нас разными путями информации. А таковых путей было немерено. Просто навскидку — печать, телевидение, книги (ну для тех, кто их читает), радио, нравоучения родителей и обсуждения с друзьями, чаты, блоги и просто примитивное рытье в Интернете, да мало ли… Но зато он умел мыслить цельно. Так, как люди двадцать первого века совершенно не умели. Он жил в некоем неразделенном мире, в котором все было взаимосвязанно — от маршрута миграции журавлей до глубины залегания руд в Уральских горах и численности студентов в Московском университете. И он умел видеть именно такие взаимосвязи. А не просто курс голубых фишек на РТС или стоимости нефтяных фьючерсов на Нью-йоркской и Лондонской биржах. Такие примитивные взаимосвязи его не слишком интересовали, но я теперь был уверен, что если бы он действительно заинтересовался подобными вещами, то всякие там финансовые гуру типа Джорджа Сороса или Уильяма Баффета очень быстро отошли бы нервно курить в сторонку… Возможно даже, люди информационного общества совершенно утратили способность мыслить так. И это означало, что никаких гениев у нас нет и быть просто не может. Что для человечества очень печально. И ему остается только надеяться на то, что когда-нибудь появится некий могучий искусственный интеллект, который вновь обретет способность существовать в цельном мире. Однако, если сие случится, это будет означать, что человек окажется по отношению к этому интеллекту в глубоко подчиненном положении. Что ж, мы сами делаем с собой то, за что потом и отвечаем полной мерой…
Но Аким, ухвативший воришку за локоть, только сильнее сжал пойманную руку и подтянул к себе мальца, попытавшегося разжиться часами.
В следующие два с половиной года были учреждены и остальные обчества, в коих я тоже оказался главой. Вероятно, все, кто присутствовал в тех залах, в коих и проходили учреждения обчеств, также ожидали от меня заветных слов, кои, как многим из собравшихся уже было известно, не только перевернули дохтурам уже знаемое, но и открыли нечто совершенно ранее немыслимое. Но я молчал. Ну что я мог сказать тем же кожевенникам? Или кузнецам? Или литейщикам? Что надо строить мартеновские печи, что ли? А как? И что значит «мартеновские»? Это ж вроде как фамилия их изобретателя, ежели я чего не путаю…
Ночь прошла почти спокойно. Поляки несколько раз пытались подойти к частоколу и ограждающим его рогаткам, но их отогнали ружейной стрельбой. А может, они просто мешали нам спать. Как бы то ни было, утром моя армия, плотно перекусив, отправила естественные надобности и двинулась к Сандомиру, до которого оставалось всего около пяти верст.
Матросы швартовочной команды лихо швырнули стоящим на пирсе портовым швартовщикам толстые пеньковые канаты, которые те тут же сноровисто навертели на массивные чугунные кнехты. Рулевой мгновенно отработал рулем. Канаты натянулись, а потом чуть провисли. Пахом еле заметно выдохнул. Все. Дошли. Долгое и трудное путешествие через океан закончилось…