Крымчаков, припершихся с такими предложениями, я вышвырнул пинком под зад буквально на следующий день, выкатив им перед этим следующие условия: миллион рублей «поминок за обиды» и освобождение всех поголовно христианских пленников. Причем не под честное слово, а под наблюдением моих дьяков, коим будет предоставлено право заходить во все без исключения города и селения Крыма, во все дома и даже мечети и проверять, как сие будет исполнено. Я не сомневался, что крымчаки на такое никогда не согласятся — во-первых, сумма для них совершенно неподъемная, и, во-вторых, они еще не настолько перепуганы, чтобы задрать лапки и разрешить всяким там гяурам свободно шастать по родимой крымщине… А императору я велел передать большую благодарность и уверения в самом глубоком к нему уважении и просто ну совершеннейшем почтении, но отговорился скудостью казны, малочисленностью войска и опасением того, что ежели я влезу в такую войну, то неизвестно как буду выпутываться, ежели вдруг начнутся всякие неурядья с Речью Посполитой.
На обвинения Шуйского я выкатил ему закупные грамоты на то, что я хлеб все-таки покупал, а то, что было взято в царевых закромах, — взято всего лишь взаймы и уже все возвернуто. Причем грамоты были подлинные. Я всегда, по возможности, стараюсь играть честно. И едва у меня в голове родился такой план, тут же отыскал купцов и скупил у них хлеб, особенно даже не торгуясь. Ибо чем выше будет цена, тем большую цифру я потом могу выкатить за прокорм. А на вопль Шереметева, что-де деньги-то тоже из царской казны взяты были, заявил, что часть нет — мои либо личные батюшкины, а часть да, взяты, но опять же взаймы, в чем им также грамоту представил. После чего заявил, что вот-де как получу с них, так обратно в казну все и верну. Короче, типичная стрелка получилась. Одна сторона выкатывает претензию, другая ее разбирает по косточкам и на основании этих «косточек» выкатывает свою, и так они базарят, то буро наезжая, то апеллируя к понятиям, то пугая тамбовскими, или Дедом Хасаном, или там «Третьей сменой», пока наконец до чего-нибудь не добазарятся. Ох, сколько их в моей жизни было…
Когда за дьяком закрылась дверь, я откинулся на спинку кресла и сладко потянулся. Уф! Кажется, реформу государственного управления я с плеч скинул. Нет, совсем, конечно, на самотек я ее не пущу, но вот вся рутина — сбор и обработка имеющихся в этой области технологий, анализ их эффективности, приспособляемости к местным условиям и все такое прочее, слава богу, теперь не моя забота. А то и так уже голова пухнет. Эх, побольше бы таких людей…
Всем было известно, что стрельцы, оборонявшиеся в гуляй-городе, должны были по сигналу оттянуться в крепость и схорониться внутри стеновых бастионов.
За время голода у меня в Белкино скопилось где-то около девяти с лишком сотен мастеров разных специальностей, в основном гончаров, кузнецов, лекарей и строителей разного рода — от каменщиков до плотников. Но и других также было изрядно. Скажем, тех же ювелиров прибрело аж семь человек, а были еще и кожевенники, и столяры, и скорняки, и даже один стеклодув, каковая профессия в эти времена на Руси еще была, прямо скажем, экзотической… И когда я в очередной раз вынырнул из того омута дел, в который ухнул, заняв место отца, и выбрался на неделю в Белкинскую вотчину, то учредил там еще один обучающий курс — как раз для мастеров. Предметов там было всего пять — письмо, цифирь, латинский язык и еще один иностранный, а также то, что можно было бы назвать «секреты мастерства», преподаваемые по принципу обмена опытом. Причем мастера были разбиты на классы по десять-двенадцать человек, как и в царской школе, и для каждой группы иностранный был свой — голландский, немецкий, итальянский, английский, французский, шведский, персиянский и даже чешский (ну нашелся один чех среди изрядно уменьшившегося пула московских иноземцев, чем я и воспользовался).