Еще, путем длительного напряжения всех своих способностей, я припомнил, что окончание царствования Годунова ознаменовалось какими-то природными катаклизмами. То ли наводнениями, то ли ранними заморозками, отчего в стране начался повальный голод, который продлился то ли три, то ли пять лет… Нет, пять это уж слишком, вообще бы страна вымерла на хрен. И три-то много… Ну, во всяком случае, голод был. Это я помнил точно. Но вот когда? В каком году? Я нервно хмыкнул. Да уж, и так — жопа, да еще и впереди маячит совсем уж полная. Без дураков. И ведь никакого выхода, блин! Ну не могу же я климат изменить? Или могу?.. После всего со мной случившегося я уже ничему не удивился бы. Но ставить на это собственную жизнь не рискнул бы…
Аким тихонько вздохнул. Вот оно, началось… Он давно опасался, что мастер Джереми решит поговорить с ним насчет своих планов оженить их с Элен. И как теперь сказать ему, что он собирается уехать? А не уехать нельзя. Потому как то — государево дело. И хотя Аким не служилого сословия, кое клятву дает служить государю всем животом своим, но ведь он как бы тоже такое слово государю давал. Ну ладно, пусть не государю — тот тогда еще царевичем был, да только все одно — слово давал? Давал. Знать, держать его должен. А то какой же Аким тогда мастер? Так — дребедень одна. Кто тогда будет слушать, что вообще его уста извергают, если любое, что он скажет, лжой и пустым местом оказаться может? Вот таким образом, значит…
— А верно ли мне боярин князь Шуйский докладывал, что ты, сынок, совсем онемел?
И, как всегда, когда он «болел» очередным секретом, он не слишком внимательно смотрел по сторонам. Поэтому, когда Аким однажды утром шел к сараю, направляясь на утреннюю плавку, он даже не заметил, как один из заказчиков, приехавших к хозяину, проводил его каким-то странным, долгим взглядом…
— Ну давай, давай, Афанасий, садись да сказывай быстрее.