Однако, когда я с большим трудом открыл глаза, никаких стихий рядом с собой уже не увидел, да и чуйка молчала. И это был всё-таки парк, до которого я не помню как, но добрался. Хотя, парком это теперь назвать было уже нельзя — я стоял посреди огромного выжженного пятна голой, дымящейся земли, по краям которого горели деревья.
— Не обижайся на меня, Романов. И поцелуй.
— И ты туда же? — отмахнулся я. — Как сговорились! Деда Миша тоже самое мне сказал…
Во вторник утром, спустившись в столовую, мы с Викой несколько обалдели — за столом, вместе с Прохором и Владимиром Ивановичем, в костюме-тройке и при ярко-желтом галстуке сидел мой дядька, Великий князь Николай Николаевич, и с аппетитом насыщался яичницей с кусочками домашней колбасы. Заметив наше появление, сидящие встали, а дядька Николай еще и подошел к тому стулу, на котором обычно сидела Вика.
— В этом полетим, мы уже привыкли. — заявили они Прохору. — И личное оружие сдавать не будем, на память хотим оставить.
— Хоть из дома вас не выпускай! — вместо приветствия заворчал отец, добравшись до наших двух столов. — Обязательно во что-нибудь, да вляпаетесь! Всем доброго вечера! — он за руку поздоровался с молодыми людьми. — Алексей, а почему такой неряшливый внешний вид?